Стремление передать общественное явление во всей его полноте при­водит Лабрюйера к весьма глубокому проникновению в действительность. Его обозрению равно доступны «двор» и «город», столица и деревня, вельможи и буржуа, чиновники и крестьяне. Но из какой бы обществен­ной среды ни избирал Лабрюйер материал для своих суждений, его интере­сует обыденное, типичное, наиболее общее в его наиболее конкретном и индивидуальном многообразии. Если он рисует ханжу, то это настоящий ханжа времен Людовика XIV. Дав порт­рет ханжи, Лабрюйер теоретически обосновывает его реальность в ряде сопутствующих максим, уясняя типичность этого явления, анализируя и расчленяя его путем показа того, как ханжество проявляется у священника, у вельможи, у буржуа, у маркизы. Десяток иллюстраций, каждая из кото­рых — законченный портрет, завершается обобщающей максимой: «Ханжа— это тот, кто при короле-атеисте был бы безбожником»[4,342].

Когда Лабрюйер рисует скупца, он опять-таки дает несколько вариан­тов одного типа: скупца-вельможу, скупца-чиновника, скупца-торговца. «Двор» представлен у него типами льстеца, хвастуна, наглеца, болтуна, франта, высокомерного задиры, чванливого аристократа. Все это — живые люди, превосходный познавательный материал для знакомства с подлинным двором Людовика XIV. «Ничего другого не нужно для успеха при дворе, как истинное и естественное бесстыдство». «Город» представлен у Лаб­рюйера образами «мещанина во дворянстве», денежного туза, угодливого чиновника, жеманной маркизы, шарлатана-врача, пройдохи-торговца. Все эти типы буржуа, Лабрюйером умножаются, дифференцируются и расчленяются на десятки вариантов. Сам король по­является на страницах его книги. И, наконец, как страшный контраст королю и двору, выступает у Лабрюйера крестьянство. Ни одному из французских писателей конца века не удалось нарисовать такой потрясаю­щей картины судьбы французского народа, являющейся одновременно гнев­ной филиппикой против современного социального строя: «Можно видеть иногда неких полудиких существ мужского и женского пола, рассеянных на полях, черных, с мертвенным цветом кожи, обугленных солнцем, согбен­ных над землей, которую они роют и перерывают с непобедимым упрямством; они обладают даром членораздельной речи и, когда выпрямляются, обна­руживают человеческий облик; и, в самом деле, оказывается, что это — люди. На ночь они удаляются в логова, где утоляют свой голод черным хлебом, водой и кореньями; они освобождают других людей от необходимости сеять, пахать и собирать жатву, чтобы жить, и заслуживают поэтому право не остаться совсем без того хлеба, который они посеяли»[4,226].

Эти замечательные строки Лабрюйера о крестьянах цитирует Пуш­кин в своем «Путешествии из Москвы в Петербург». «Фонвизин, —пишет Пушкин, — лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, сто чистой совести, судьба русского крестьянства показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описа­ние Лабрюйера»[5,295].

Отношение Лабрюйера к народу совершенно четко и недвусмысленно: «Судьба работника на виноградниках, солдата и каменотеса не позволяет мне жаловаться на то, что у меня нет благ князей и министров»[4,238]. Это противопоставление народа сильным мира сего вызывает у Лабрюйера стремление определить собственную социальную ориентацию: «Народ не имеет разума, но аристократы не имеют души. Первый имеет добрую сущ­ность и не имеет внешности, у вторых есть только внешность и лоск. Нужно ли выбирать? Я не колеблюсь. Я хочу быть человеком из народа»[4,298].

Констатируя наличие социального зла, выражающегося прежде всего в неравенстве сословий, Лабрюйер старается определить его первопричину. Этой первопричиной оказывается материальный интерес — деньги. Колос­сальная сила денег, превращающая в меновую стоимость семейные, мораль­ные и политические отношения, Лабрюйеру вполне ясна. Люди, влюблен­ные в барыш, «это уже не родители, не друзья, не граждане, не христиане; это, может быть, уже не люди; это—обладатели денег»[4,227].

Лабрюйер дает сложную гамму человеческих судеб, направляемых этой всесильной властью.

«Созий от ливреи мало-помалу, благодаря доходам, перешел к участию в откупах; благодаря взяткам, насилию и злоупотреблению своей вла­стью, он, наконец, поднялся на значительную высоту; благодаря своему положению, он стал аристократом; ему недоставало только быть доброде­тельным; но должность церковного старосты сделала и это последнее чудо»[4,301]. Этот портрет, как и многие другие, подобные ему, заключает в себе уже готовый сюжет реалистического романа. Образ тунеядца, живущего за

Похожие материалы:

Отец, Сергей Львович Пушкин (1770-1838г.)
В 1796г. капитан-поручик лейб-гвардейского Егерского полка, с 1800г. - в Комиссариатском штате в Москве, в 1811г. - военный советник, в 1824г. - начальник Комиссариатской комиссии резервной армии в Варшаве, с 1817г. в отставке, статский ...

Дом Люверс
И вот, поднявшись от грохочущих трамвайных путей по круто уходящей вверх улице Осинской, мы стоим на высоком камском берегу. Это гора Слудка. Справа виден автодорожный мост и - подальше - стройные лазоревые объемы Свято-Троицкого кафедрал ...

Приемы создания образа Аси в одноименном произведении И.С.Тургенева
Повесть «Ася», одно из самых лиричных произведений И.С.Тургенева, впервые была опубликована в журнале «Современник» (1858. - №1) с подзаголовком «Рассказ Н.Н.». На обложке чернового автографа Тургенев точно датировал свою работу: «Ася. Ра ...